Как борьба с красной Утопией затягивает в болото коричневой
Сенсационная новость о присуждении Нобелевской премии по литературе 2015 года советско-белорусской журналистке Светлане Алексиевич сделала нас, ее современников, свидетелями сказочного превращения «писательницы» в феномен.
А что, собственно, произошло? Что случилось? И почему сразу — феномен?
Сенсация была сотворена в формате информационного вброса, технология которого предусматривает парадоксальную подачу материала: целевая аудитория должна быть дезориентирована разновекторными смыслами, у нее не должны сходиться концы с концами. Таковы законы жанра. Из-за информационного перекоса возникает интрига. В самом деле, если уже до Нобеля писатель раскрыл свой талант, то присуждение премии должно бы стать приятной неожиданностью, но отнюдь не сенсацией. Если ни таланта, ни писателя не было, то при чем здесь литературный Нобель вообще?
Вброс так вброс, феномен так феномен. Они требуют осмысления и комментариев — на то и рассчитаны. Что ж, мы сыграем в их игру — только по своим правилам.
У интересующего нас феномена существуют, по крайней мере, две составляющие: собственно литературно-художественная (формально — главная, ведь речь все-таки идет о литературной премии) и социально-идеологическая (как бы довесок к главной, фон, оттеняющий художественные достоинства).
Что касается литературного качества опусов Алексиевич, то здесь с момента появления на свет первой книги «У войны не женское лицо» (1984) все было очевидно. Перед нами проект, который даже с натяжкой сложно назвать литературным. Это документальная журналистика. Ни разу не художественная литература, как бы мы ни оценивали эту книгу.
Причем проект Алексиевич оказался совершенно советским по замесу, «по родословной»: во-первых, он изготавливался по уже существующим лекалам (образцом послужила документальная книга А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника «Я из огненной деревни»); во-вторых, была в нужном ключе задействована чувствительная советская (для белорусов вообще магистральная) тема — Великая Отечественная война; в-третьих, идеологический пафос доминировал настолько, что должен был делить мир по черно/белому признаку — на добрых и злых, хороших и плохих, «наших» и врагов. Позже пафос проекта с советского сменится на антисоветский, что только обнажает его непримиримую советскую суть.
Между прочим, в самые идеологически мрачные, «застойные» годы С. Алексиевич, светоч советского культурного официоза, была удостоена высоких советских наград: Ордена «Знак Почета» (1984), Премии Ленинского комсомола (1986), Литературных премий имени Николая Островского (1984), имени Константина Федина (1985). Проект Алексиевич «мои литературные премии за мой страшно талантливый проект», как мы уже знаем, успешно завершится Нобелевским лауреатством — вишенкой на торте.
От Николая Островского (удачный советский литературный проект, «совковый миф», блеф, художественные достижения которого поставлены под сомнение) — до сомнительного Нобеля: это несомненно неординарный путь, по своей пронзительной экзистенциальности обретающий параметры «дао».
Вот они, этапы пути, если выражаться в стиле советской журналистики. Вспомним книги лауреата, последовательность которых образует своего рода целостность (цикл).
— Документальная повесть «У войны не женское лицо», 1984 (записи рассказов женщин, принимавших участие в Великой Отечественной войне).
— «Последние свидетели: книга недетских рассказов», 1985 (записи воспоминаний тех, кто пережил Великую Отечественную войну в детском возрасте).
— «Цинковые мальчики», 1989 (записаны слова матерей, потерявших детей на войне в Афганистане).
— «Зачарованные смертью», 1993 (тема самоубийств, причиной которых стало крушение СССР).
— «Чернобыльская молитва», 1997 (беседы со свидетелями Чернобыльской катастрофы).
— «Время сэконд хэнд», 2013 (проблема «советского человека» в контексте истории страны).
Все. Нобель.
От книги к книге — вот и набежал целый цикл книг, который автору угодно было назвать «Голоса Утопии», где страна Утопия, понятное дело, проект СССР. Запечатлена поступь самой истории. Этап за этапом. Катастрофа за катастрофой. Алексиевич как свидетель развала «империи зла» с течением времени превращается из журналиста в летописца, которого согласно табели о рангах возвели в писатели. Так сказать, за выслугой лет.
Заметим, что к данному проекту можно было бы отнестись без иронии, если бы за обычную журналистскую работу не всучили «престижного» литературного Нобеля. Можно, конечно, при желании разглядеть в «творчестве» Алексиевич признаки «сверхлитературы», как, впрочем, и «недолитературы» (паралитературы, квазилитературы etc.). В общем если очень захочешь осчастливить Нобелем простого человека из народа, всегда найдется за что. В любом случае без иронии обойтись совершенно невозможно. Так что ничего личного. Без иронии говорить о литературных достижениях Алексиевич — впадать в фальшь. Материал диктует интонацию.
Что бросается в глаза прежде всего, если взглянуть на «Голоса», так сказать, с высоты птичьего полета (чтобы отбросить частности и сосредоточиться на главном)?
События, которые интересуют хрупкую женщину-сказительницу, исключительно апокалиптичны по характеру и значению — войны (Великая Отечественная и Афганская) или социальные катастрофы (Чернобыль, крушение Советского Союза), которые отличаются от войн разве что большим количеством смертей.
Что наша жизнь? Война и катастрофа.
Все ужасы, как правило, мы видим глазами женщин (в «Цинковых мальчиках» — глазами матерей, потерявших сыновей на Афганской войне) или детей («100 недетских рассказов»), что само по себе ужасно — или ужасно выигрышно, это как посмотреть. Восприятие смерти глазами тех, кто призван охранять и сохранять жизнь: это ведь ужас ужасный, а потому брутально-сентиментально-документальный коктейль гарантирован.
С точки зрения ангажированного проекта — удачный угол зрения.
С точки зрения литературы — сомнительный. Где здесь литература? Писатель начинается там, где проявляется его дар творить художественный текст. Нет текста — нет писателя. Где у Алексиевич тексты?
Кстати, ее не вытянуть на разговор о литературе. В лучшем случае она тут же переведет стрелки на многострадального Солженицына, а потом вспомнит о том, что Россия всегда клеймит позором своих лучших сынов.
В общем, сведет все к журналистским штампам. Литература как таковая — даже близко не ее епархия.
Поэтому комментарий к ее книгам напрашивается разве что психоаналитический, литературоведческий же — в последнюю очередь. «Голоса», знаете, это еще та история. Бойся слышащих «голоса», а еще пуще — тех, кто их записывает. Мне кажется, для цикла куда более подходит иное название, отражающее «тайное тайных» проекта: «Зачарованные смертью». По второму разу читать книги Алексиевич нормальному человеку почти невозможно. В них нет катарсиса, в них цветет безнадега и дохнет все живое. Про смерть можно писать с позиций живого (и это очень литературная тема), а можно писать про смерть, как-то забывая про жизнь. Эрос и танатос: вот культурный поворот темы. У Алексиевич эроса нет, тотально свирепствует танатос. Выжженная земля. Алексиевич пишет (записывает) не про социализм и не про советского человека; она фиксирует следы смерти, которые оставляет после себя история. История и смерть — для нее близнецы-братья.
Это совершенно против природы литературы, миссия которой — заставлять любить жизнь. Это ясно даже тем, кто увлекается «Красной шапочкой». Или «Красным колесом». Чтобы книги хоть как-то ожили, нужно дать эмоцию. Страх смерти перевести в ненависть, например. Для этого союзником смерти надо сделать Советы, Россию, а еще лучше русский мир (так глобальнее как-то), потому что ненавидеть смерть как таковую бесперспективно, чтобы не сказать нелепо. Получается замечательная сдвоенная мишень: целишься в смерть — попадаешь в Россию, говорим «совок» — подразумеваем ГУЛАГ.
Чем не сказочная игра для зачарованных? Многим нравится.
Вот и прячется Алексиевич за социальное в себе и в человеке (между прочим, строго по Марксу: человек есть существо социальное, есть «ансамбль социальных отношений»), а человека-то как существа духовного в упор не видит. Не ужас?
Бедный жизнелюб Бунин, волею судеб оказавшийся в одном списке с Алексиевич, несказанно бы удивился такому скандальному соседству. Вот где подлинный ужас. Так и хочется сказать: мир сошел с ума.
Возможно. Однако это еще не повод не давать Алексиевич Нобеля, а ей, в свою очередь, не пользоваться таким изумительным шансом, который появляется только в мутной социальной атмосфере.
Вторая составляющая феномена Алексиевич — социально-идеологическая — конечно, тесно связана с первой. Все книги цикла сделаны на антисоветском и антироссийском ресурсе — так ведь дух творчества веет, где пожелает. Вот хочется ему с позиций двойных стандартов клеймить русский мир — и кто ему, духу этому, запретит?
Никого бы сия летописица не интересовала, если бы не возрождение современной России, которая хочет то ли в СССР опять превратиться (читай — в ГУЛАГ), то ли в империю (в тюрьму народов, само собой). Благодаря козням Путина, понятное дело. Летописица начеку: она бдительно предупреждает доверчивый Запад о том, что Путин и Шойгу — это реинкарнация Сталина и Берии сегодня.
«Когда я была на Майдане, видела фотографии «небесной сотни», я стояла и плакала».
Россия — это плохо, Запад, к которому изо всех сил — бабочка на свечу — тянется Украина, — это хорошо. Добро — зло: все строго по-советски. Такой взгляд на мир Алексиевич называет «гражданской позицией». Привыкшая по-женски смотреть на вещи, она трогательно полагает, что «проповедует». «А человек все-таки не меняется. Но хочется думать, что что-то меняется. Хотя события в Донецке меня лично напугали: как быстро слетает культура и вылазит зверь в человеке. Если мы бросим свое дело, будет еще хуже. «Горе мне, если я перестану проповедовать».
Что она проповедует, эта мессия, уже примеряющая к себе библейские масштабы?
В цитируемом интервью, одном из первых после получения Нобеля, — можно обнаружить весь набор ключевых слов, которые произносятся дежурной скороговоркой. Тут и «тяжкое наследие социализма», и «лагерь развращает и палача, и жертву», и «Россия — страна солдат», и «мы живем в военном окружении», и «никто не любит правду», и «я говорю то, что я думаю», и «трудно быть честным человеком в наше время», и «надо иметь мужество», и «я за премии покупаю свободу», и, наконец, «спасение Беларуси — поворот к Евросоюзу».
Получается путаная мантра, смысл которой сводится к следующему: святая, но мужественная женщина, писатель, между прочим, говорит правду, только правду и ничего кроме правды, и правда заключается в том, что Россия, исчадие прошлого и кошмар настоящего, оккупирует страны и народы, а белорусы хотят подальше от России, то есть поближе к Западу. К Европе. К Скандинавии, например.
Вот здесь и лежит ключ к разгадке феномена Алексиевич. Обратим внимание: ни отсутствие признаков литературы в книгах Алексиевич, ни ее прилежная русофобия еще не делают ее феноменом. Ни тем, ни другим мир уже не удивишь. Феноменом ее сделала актуальная геополитика: появление русскоязычного Нобелевского лауреата в Беларуси, где стремительно набирает обороты белорусизация (дерусификация, по версии националистов), должно резко ускорить процесс отделения Беларуси от русского мира.
Алексиевич стала символом стремления белорусов (далеко не всех, конечно) сменить идентичность — из людей «русского мира» превратиться в людей мира западного. Из русских стать антирусскими.
Советский — антисоветский. Русский — антирусский. Знакомый мотивчик, не правда ли?
Вот почему известие о присвоении Нобелевской премии с такой эйфорией, боюсь, не очень понятной в России, воспринято в Беларуси (опять же — далеко не всеми), вот почему новость стала сенсацией, а сама Алексиевич — феноменом. Не было бы Беларуси, члена ЕврАзЭс, феномена Алексиевич бы не возникло, что правда то правда.
Никому уже неинтересно, какой она писатель, и писатель ли вообще. Она — символ прозападной (антирусской) ориентации: это главное. Она — наша, и о ней (о нас, благодаря ей) узнает весь мир. Все. Точка. Проект запущен.
Из символа сотворят кумир, можно не сомневаться. Маяк. Именно поэтому даже самые белорусскоязычные белорусы, безнадежно «свядомыя», легко примирились с русскоязычностью (формой предательства, казалось бы) Алексиевич: за русофобию прощается все, даже русский язык.
А долг платежом красен: ностальгическая лояльность всему белорусскому (десяток с лишним лет в комфортном отрыве от некомфортной родины — это тоже ужас) не заставила себя долго ждать. « ».
При русских даже белорусский язык «не тот». Все не так, как надо.
Реакция просвещенного белорусского мира следует мгновенно: пока лауреат дает первое интервью, ее сочинения уже вставляют в школьную программу. По литературе, как ни странно. С пылу, с жару. Маяк должен пробивать путь во тьме подрастающему поколению.
Все это очень, очень поучительно, но не уверен, что педагогично. Алексиевич начинала работу в районной газете «Маяк коммунизма», чтобы дорасти до Маяка Антикоммунизма. Многовато лиц для одного маяка. То на Восток обернется с распахнутым толерантным сердцем, то на Запад хитро накренится с азиатским прищуром.
На что ориентироваться молодым: уже на Запад или на флюгерность?
С другой стороны, еще десять лет назад имя Алексиевич было под запретом, и к школьной программе ее не подпускали на пушечный выстрел.
Все меняется? Семя упало в подготовленную почву?
Следует отдать должное прозорливости Нобелевского комитета: в нужное время в нужном месте дали премию белоруске — и взорвали русский мир. Никакого добра не жалко для белорусов, чтобы только насолить этим русским!
Скажите после этого, что Нобелевская премия по литературе за 2015 год не смахивает на «европейский проект»! Если все на свете считать «проектами», мотивированными циничным целеполаганием, то почему бы и «нобелевке» не быть чьим-нибудь проектом?
И случилось диво дивное: хрупкая женщина с твердой гражданской позицией в одночасье стала символом войны, против которой она так удачно выступает всю свою жизнь. Она выяснила, что у войны не женское лицо. И не мужское. У войны — русское лицо (бывшее советское).
А дальше — руки прочь от нашего белорусского мира — ну и т.д., в строгом соответствии с советскими идеологическими клише. Люди ведь не меняются, как справедливо, в унисон с баском Мессира, отметила лауреат.
Между прочим, это самое ценное из сказанного Алексиевич, не избежавшей соблазна примерить маску Воланда. Люди не меняются, меняются обстоятельства. И вот уже мы видим, что у войны вполне может быть женское лицо, простое лицо из мирной белорусской глубинки; и вот, в соответствии с какой-то дьявольской логикой, та, которая всю жизнь боролась против войны, на войну и напоролась.
Все может измениться. Внезапно, как известно.
Но люди не меняются. Алексиевич, как убеждает ее творческая биография, всегда была зачарована «зверем в человеке», что, согласно уже упомянутой нами логике, дает ей моральное право исповедовать самый матерый цинизм. «Зверя в человеке» можно списать на социализм, а лучше на «страну солдат»; можно сделать вид, что «зверя в человеке» на Западе не существует, и проливать святые слезы перед фотографиями «небесной сотни»; можно фактически инспирировать белорусский майдан, воркуя при этом птахой-голубицей.
Люди не меняются, поэтому Алексиевич выбрала неизменное, вечное (вечнозеленое, выражаясь поэтически): деньги. За которые, как она считает, можно купить даже свободу. Тут уже то ли обыкновенный цинизм переходит в глупость, то ли необыкновенная глупость — в цинизм. Боюсь, даже Мессир был бы обескуражен таким смелым поворотом мысли. Он все же был по-своему последователен, чтобы не сказать консервативен, — полагал, что людей (не русских, не белорусов, не эллинов, не иудеев — именно людей) квартирный вопрос испортил. Так, мелочь. Алексиевич пошла дальше и, несомненно, глубже. Она настаивает, что людей испортил русский утопический социализм, а национальный вопрос должен их исправить. В связи с чем выступает буревестником нового социального проекта. Чтобы изменить людей. Ей ведь не читатели нужны, а свидетели.
Вот она, мутная вода; вот он, исторический шанс.
Можно поздравить Светлану Алексиевич с завершением ее прежнего проекта, Нобелевской премией и новым стартапом в карьере. Пусть служит кумиром. Маяком. Она такое счастье заслужила сполна. Только это уже больше напоминает карму, нежели проект. Не ужасно?
Люди не меняются, но времена меняются и люди меняются вместе с ними. Как-то так. И со временем, не сомневаюсь, будет по достоинству оценен феномен Алексиевич, который при ближайшем рассмотрении оказывается пшиком-казусом. Многоликим казусом, радужным в своей беспринципной многовекторности. И кумир, который сегодня безбожно пиарится (ловит шанс!), завтра будет изумлять ликом жалкого идола. Со знаком минус вместо сжатого рта.
Кумир — антикумир. Советский — антисоветский. Русский — антирусский. Писатель — журналист. Боролась — напоролась. Уж Светлане ли Алексиевич этого не знать…
А уж она так сражалась. Карабкалась на баррикады. Там, за бугром.
И ведь наверняка же твердо выучила русскую поговорку (когда осваивала правильный русский язык еще там, в русском мире, тогда, при социализме): не торопись, а то успеешь.
Боюсь, однако, что успела.
А ведь учили правильно.
P.S. Итак, мы сыграли в их, нынешних властителей информационного пространства, игру: прокомментировали навязанный ими «феномен», высказали к нему свое негативное отношение, тем самым вольно или невольно способствуя его популяризации (черный пиар — лучший пиар) и его, так сказать, культурной легитимизации. Сказанное об Алексиевич (неважно, что именно) предусмотрительно воспринимается исключительно в количественном плане: о ней говорят все, и друзья, и недоброжелатели, и завистники, и мыслители, и недоумки — словом, все. А это и есть свойство феномена, что и требовалось доказать.
Получается: сам факт того, что мы сыграли в эту игру, означает: мы проиграли.
Получается: мы не можем себе позволить не играть в эту игру, ибо бессловесная реакция (давайте дружно не замечать то, что видят все) — это не европейская, не культурная реакция: замалчивание в смешном свете выставляет тех, кто тщится не замечать очевидное.
Получается: вы вынуждены говорить, следовательно, вы пополняете ряды всех. И чем громче и убедительнее говорите — тем шире ряды.
Получается: стратегии выигрыша в этой ситуации нет.
Не ужасно?
Не настолько беспросветно, как может показаться на первый взгляд. Прежде всего, у этой ситуации есть одна сильная оборотная сторона: мы вынуждены до конца называть вещи своими именами. Что мы сейчас с удовольствием и сделаем.
Да, следует признать: мы проиграли. Именно так: я и те, кто разделяет сформулированную мной позицию, мы проиграли.
Только не стоит спешить радоваться — не надо торопиться, а то можно успеть вляпаться в историю. Тут дело не во мне и не в нас; тут дело не в количестве экспертов, а в качестве мышления, как бы ни пренебрегали качеством в количественную эпоху, — тут дело в логике культуры.
Проект Светланы Алексиевич, квалифицированный как «нобелевский», является преступлением против культуры — если называть вещи своими именами. Почему?
Потому что основа его — обман и мистификация.
Судите сами. Чтобы присудить Нобеля и загипнотизировать тем самым массы читателей-почитателей, надо вначале признать опусы Алексиевич высокой литературой, а то как-то низко получается: вручать самую известную литературную премию в мире заведомо недостойному претенденту. Алексиевич фактически выдвигается в лидеры мирового литературного процесса и — «как бы» — становится преемницей лучшего, что создано русской литературой. Во всяком случае ее вольно или невольно ассоциируют с фантастическим культурным потенциалом литературы. На самом же деле Алексиевич похожа на писателя, как барсук на барса.
И вот эта подмена понятий — Алексиевич и писатель, ее литературный проект и литература — приводит к тому, что творчество Алексиевич становится инструментом уничтожения литературно-художественного творчества как такового. А у литературы как способа производства человека мыслящего (культурного) слишком много заслуг перед человечеством, чтобы так небрежно отнестись к ней. Признать Алексиевич писателем, достойным внимания искушенного в литературе мирового сообщества, — значит унизить Льва Толстого, наплевать на Гоголя, размазать по стенке Набокова; а есть еще Гомер, Данте, Пушкин — тоже, между прочим, литература. Или Шекспир с Сервантесом, если так кому-то больше нравится. С ними что делать?
Записать стройными рядами и колоннами в предшественники Алексиевич?
Что вообще делать с культурой, накопленной человечеством? Уничтожать ее усилиями «алексеевичей и К»?
И что делать с читателями — носителями культурных ценностей, с культурной элитой? Заставлять их обсуждать «феномен», принимая тем самым участие в преступлении против культуры? Связать всех круговой порукой?
Сделать из читателей — свидетелей?
Складывается впечатление, что всех пытаются втянуть в эту мясорубку, в социально-гражданскую войну культуры против «культуры». Войну всех против всех. И ведь невдомек: когда все воюют против всех, в выигрыше остается кто-то один.
Кто? Кому выгодно?
И тут уже дело не в том, как пишет Алексиевич и пишет ли она вообще, как она относится к русским или к белорусам; тут дело вообще не в литературных инновациях, не в русских, и даже не в небесной сотне, и даже не в описанном нами «феномене». Дело в информационных технологиях, где Алексиевич цинично отведена роль всего лишь инструмента-пешечки в достижении вот этой сомнительной цели — посеять хаос, смешать понятия, дискредитировать литературу как наиболее эффективный инструмент культуры. Уничтожить сам феномен культуры на корню.
Зачем? С какой целью?
А это уже феномен не геополитики даже, как могло бы показаться тем, кто привык обсуждать подбрасываемые им время от времени «феномены"-жареные факты, а феномен смены глобальной повестки дня. Речь идет о назревшей смене эпох — о смене типов управления информацией, о смене бессознательного отношения к миру — сознательным, человека — личностью, цивилизации — культурой, чтива — литературой. На что делать ставку — на разум или на безрассудные проекты? — таковы реальные ставки в игре.
Если на разум, то мы вынуждены признать проект Алексиевич и Алексиевич как проект неразумными, деструктивными и антикультурными. Если продолжать культивировать «прожектерство», то Алексиевич — маяк и образец проведения военно-информационной операции. Культура стала мешать, литература стала раздражать — и тут на авансцену приглашается Алексиевич, этакое масло-масленое в огонь.
И в этом вселенском информационном противостоянии, за которым скрывается схватка системы ценностей и хаоса антиценностей, такая передовая и продвинутая Алексиевич выступает на стороне самого махрового и ретроградного типа мышления. Этот маяк-светоч выступает против просвещенья, света — против культуры. Как бы войною войну поправ — а на деле войною войну развязав.
По-своему это забавно, и было бы даже смешно, и даже иронию истории в этом можно было бы разглядеть, если бы все не было так дьявольски ужасно. Беспросветно.
Называем вещи своими именами: выигрывает Алексиевич (и те, кто притаился в ее тени) — проигрывает культура. Проигрывает культура — проигрывают все, в том числе те, кто манипулирует Алексиевич. Чему тут радоваться? Кому служит такая, с позволения сказать, проектная литература?
Тем, кто не заинтересован в прогрессе культуры и, следовательно, в сохранении самого феномена жизни. Нобель как подачка на все готовым шустрым бездарям вовсе не так безобиден, как представляется комитетам, путающим ученья свет с ложными маяками, имитирующими ориентиры.
Такие маяки ярко и с дымком освещают путь в никуда.
Вот кому служат те, кому прислуживает Алексиевич?
Злу. Против которого, по легенде, так лихо сражается Нобелевский лауреат.
Весь фокус в том, что, борясь с красной Утопией, голосистая писательница (ох, заслушаешься — не оторвешься) затягивает всех в болото коричневой Утопии. И голоса всех, и очарованных свидетелей и разочарованных жертв, становятся только звуковой аранжировкой этой нехорошей, прямо сказать, инфернальной, истории.
Комментарии (0)